Неточные совпадения
На пятый день отправились обратно в Навозную слободу и по дороге вытоптали другое озимое поле. Шли целый день и только к вечеру, утомленные и проголодавшиеся, достигли слободы. Но там уже никого не застали. Жители, издали завидев приближающееся войско, разбежались, угнали весь
скот и окопались в неприступной позиции. Пришлось брать с бою эту позицию, но так как порох был не настоящий, то, как ни
палили, никакого вреда, кроме нестерпимого смрада, сделать не могли.
Когда некоторые вожди являлись с покорностью, от них требовали выдачи оружия и
скота, но они приносили несколько ружей и приводили вместо тысяч десятки голов
скота, и когда их прогоняли, они поневоле возвращались к оружию и с новой яростью
нападали на колонию.
Сейоло
нападал на отряды, отбивал
скот, убивал пленных англичан, и, когда увидел, что ему придется плохо, что, рано или поздно, не избежит их рук, он добровольно сдался начальнику войск, полковнику Меклину, и отдан был под военный суд.
Гористая и лесистая местность Рыбной реки и нынешней провинции Альбани способствовала грабежу и манила их селиться в этих местах. Здесь возникли первые неприязненные стычки с дикими, вовлекшие потом белых и черных в нескончаемую доселе вражду. Всякий, кто читал прежние известия о голландской колонии, конечно помнит, что они были наполнены бесчисленными эпизодами о схватках поселенцев с двумя неприятелями: кафрами и дикими зверями, которые
нападали с одной целью: похищать
скот.
Но и на новых местах их ожидали невзгоды. По неопытности они посеяли хлеб внизу, в долине; первым же наводнением его смыло, вторым — унесло все сено; тигры поели весь
скот и стали
нападать на людей. Ружье у крестьян было только одно, да и то пистонное. Чтобы не умереть с голода, они нанялись в работники к китайцам с поденной платой 400 г чумизы в день. Расчет производили раз в месяц, и чумизу ту за 68 км должны были доставлять на себе в котомках.
Если корма достаточно, тигр не трогает домашний
скот; только крайняя нужда заставляет его приближаться к селениям и
нападать на человека.
Надобно благодарить бога, что нынешний год не было падежа на
скот: лонись [В прошлом году.]
пало в городе из восьмисот штук рогатого
скота с лишком пятьсот.
Упала оранжерея, вымерз грунтовой сарай, заглох сад, перевелся
скот, лошади выстаивали свои лета и
падали.
— Нет, мой дорогой, ничего я не боюсь, если понадобится. Только зачем же людей в грех вводить? Ты, может быть, не знаешь… Ведь я там… в Переброде… погрозилась со зла да со стыда… А теперь чуть что случится, сейчас на нас скажут:
скот ли начнет
падать, или хата у кого загорится, — все мы будем виноваты. Бабушка, — обратилась она к Мануйлихе, возвышая голос, — правду ведь я говорю?
Я увлекся, целый месяц ничего не делал, а в это время люди болели, в лесах моих, лесных порослях, мужики
пасли свой
скот…
Жара началась особенная: чуть вечер, весь отряд
спать располагается, а мы вперед до утра, за турецким лагерем следить, своих беречь, да если что у неприятеля плохо лежит —
скот ли распущен, лошади ли в недосмотре, часовые ли зазевались — все нам, охотничкам, годилось. И якши и яман — все клади в карман! И
скоту, и домашним вещам, и оружию, и часовому — всем настоящее место нахаживали.
В нашем лесу и даже в саду мужики
пасли свой
скот, угоняли к себе в деревню наших коров и лошадей и потом приходили требовать за потраву.
И вот, когда он убеждается, что бажановского урочного положения ему поддержать нечем, что инструмент рабочий, на приобретение которого он пожертвовал своим личным комфортом, воочию приходит в негодность, что
скот содержится неопрятно, смердит («не кадило!» — ворчит скотница на сделанное по этому поводу напоминание) и обещает в ближайшем будущем совсем выродиться, что сам он, наконец, всем надоел, потому что везде «суется», а «настоящего» ничего сказать не может, — тогда на него вдруг
нападает то храброе малодушие, которое дает человеку решимость в одну минуту плюнуть на все плоды многолетнего долготерпения.
— Ага-а!.. — кричит Миха. — Этот? Да, этот праведной жизни
скот, как же! За игру в карты из военных выгнан, за скандалы с бабами — из духовной академии! Из офицеров в академию
попал! В Чудовом монастыре всех монахов обыграл, сюда явился — семь с половиной тысяч вклад сделал, землю пожертвовал и этим велик почёт себе купил, да! Здесь тоже в карты играет — игумен, келарь, казначей да он с ними. Девка к нему ездит… О, сволочи! Келья-то у него отдельная, ну, он там и живёт как ему хочется! О, великая пакость!
Известно было —
скота он никогда не
пас.
— Верно! Признал. Только — нужно, чтобы я дал тебе дорогу, а я могу не дать… Хотя я — все вижу, все знаю! Гараська у меня — вор. Ну, он тоже умный и, ежели не оступится, в острог не
попадет, — быть ему хозяином! Живодер будет людям! Тут — все воры и хуже
скота… просто —
падаль! А ты к ним ластишься… Это даже понять нельзя, такая это глупость у тебя.
Воскресенье, деревня ещё
спит, но уже порою раздаётся сонное мычание
скота — звук густой, мягкий и добрый. Проснулись воробьи и прыгают по дороге, брызгая пылью, торопливо пролетает сорока, а потом, вдали, слышен её трескучий крик. Скоро в Малинках ударят к обедне.
Мы проезжали мимо хлебов, которые все были более или менее побиты градом, а некоторые десятины так вытолочены, как будто бы долго
пасли на них стадо мелкого
скота; не только колосья — солома, казалось, была втоптана в грязь.
Сколько сел и деревень
попалили, сколько
скота угнали, сколько ихних церквей разорили… а поганых турок так богацько набили, что даже счет потеряли… золотые монеты забирали прямо жменями, аж казацкие кишени не могли выдержать, лопались…
Платонов. Пойдешь,
скот! Пойдешь! (Толкает его.) Я не дам тебе
спать! Да что ты в самом деле? Что ты строишь из себя? Отчего ты ничего не делаешь? Ради чего ты здесь проедаешься, проводишь свои лучшие дни и бездельничаешь?
Это были пустые, тогда еще совсем не заселенные гавани и рейды, — по берегам которых ютилось несколько хижин манз (беглых китайцев), занимавшихся на своих утлых лодчонках добычей морской капусты, — с девственными лесами, в которых, по словам манз, бродили тигры и по зимам даже заходили к поселкам,
нападая на
скот и, случалось, на неосторожных людей.
Крыши изб стояли раскрытые, гнилая солома с них была скормлена
скоту, лошадей приходилось подпирать, чтобы не
падали, изможденные голодом люди еле передвигали ноги, ребята умирали, как мухи.
— Мы пастухи… Мирской
скот пасем…
Подметят господа, что книги печатают, да, не справясь со святцами, — бух в большой, скота-де стало меньше: видно-де, падеж у них был, да и промыслы
упали, должно-де быть, народ обеднял…
Утраты последовали за утратами: жена моя хотя и родила еще сына, но в течение пяти лет померли у нас два старшие; дворы, купленные на кровные деньги, полученные от князя Василья за наше детище, сгорели; в две жатвы собрали мы одну солому;
скот падал; начались стрелецкие мятежи, и я едва не лишился тогда головы за преданность мою дому Нарышкиных; воспитатель и второй отец моего сына
пал в безвременье, и село Красное, назначенное воспитаннику, отдано Гордону [Гордон Патрик (1635–1699) — шотландец по происхождению, генерал русской армии, поддерживавший Петра I в борьбе против царевны Софьи.].
По этому по самому крупному
скоту у нас и невозможно быть: зимним делом и сам голодом насидишься и жалованну корову сморишь; а летом где ее
пасти?
— Нас, — говорят, — за дикарей жалость берет; из них с этой возней совсем последний толк выбьют; нынче мы их крестим, завтра ламы обращают и велят Христа порицать, а за штраф все что
попало у них берут. Обнищевает бедный народ и в
скоте и в своем скудном разуме, — все веры перепутал и на все колена хромает, а на нас плачется.